Стихи про вампиров - 3
Mar. 16th, 2008 02:11 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
b_a_n_s_h_e_eСтихи про вампиров у меня уже были здесь и здесь . Но в энциклопедии нашла еще парочку очаровательных стихотворений, а так же отыскала французский текст вампирских стихов Бодлера. Сама я по французски ни в зуб ногой, но может кому-то пригодится. К ним так же пригалается английский и русский перевод. А вот первые два стихотворения, увы, без перевода, но там и так все понятно. Как говорит dolorka , "Вампиры форева!"
William Butler Yeats
Oil and Blood
In tombs of gold and lapis lazuli
Bodies of holy men and women exude
Miraculous oil, odour of violet.
But under heavy loads of trampled clay
Lie bodies of the vampires full of blood;
Their shrouds are bloody and their lips are wet.
***
Conrad Aiken
"The Vampire (1914)"
She rose among us where we lay.
She wept, we put our work away.
She chilled our laughter, stilled our play;
And spread a silence there.
And darkness shot across the sky,
And once, and twice, we heard her cry;
And saw her lift white hands on high
And toss her troubled hair.
What shape was this who came to us,
With basilisk eyes so ominous,
With mouth so sweet, so poisonous,
And tortured hands so pale?
We saw her wavering to and fro,
Through dark and wind we saw her go;
Yet what her name was did not know;
And felt our spirits fail.
We tried to turn away; but still
Above we heard her sorrow thrill;
And those that slept, they dreamed of ill
And dreadful things:
Of skies grown red with rending flames
And shuddering hills that cracked their frames;
Of twilights foul with wings;
And skeletons dancing to a tune;
And cries of children stifled soon;
And over all a blood-red moon
A dull and nightmare size.
They woke, and sought to go their ways,
Yet everywhere they met her gaze,
Her fixed and burning eyes.
Who are you now, --we cried to her--
Spirit so strange, so sinister?
We felt dead winds above us stir;
And in the darkness heard
A voice fall, singing, cloying sweet,
Heavily dropping, though that heat,
Heavy as honeyed pulses beat,
Slow word by anguished word.
And through the night strange music went
With voice and cry so darkly blent
We could not fathom what they meant;
Save only that they seemed
To thin the blood along our veins,
Foretelling vile, delirious pains,
And clouds divulging blood-red rains
Upon a hill undreamed.
And this we heard: "Who dies for me,
He shall possess me secretly,
My terrible beauty he shall see,
And slake my body's flame.
But who denies me cursed shall be,
And slain, and buried loathsomely,
And slimed upon with shame."
And darkness fell. And like a sea
Of stumbling deaths we followed, we
Who dared not stay behind.
There all night long beneath a cloud
We rose and fell, we struck and bowed,
We were the ploughman and the ploughed,
Our eyes were red and blind.
And some, they said, had touched her side,
Before she fled us there;
And some had taken her to bride;
And some lain down for her and died;
Who had not touched her hair,
Ran to and fro and cursed and cried
And sought her everywhere.
"Her eyes have feasted on the dead,
And small and shapely is her head,
And dark and small her mouth," they said,
"And beautiful to kiss;
Her mouth is sinister and red
As blood in moonlight is."
Then poets forgot their jeweled words
And cut the sky with glittering swords;
And innocent souls turned carrion birds
To perch upon the dead.
Sweet daisy fields were drenched with death,
The air became a charnel breath,
Pale stones were splashed with red.
Green leaves were dappled bright with blood
And fruit trees murdered in the bud;
And when at length the dawn
Came green as twilight from the east,
And all that heaving horror ceased,
Silent was every bird and beast,
And that dark voice was gone.
No word was there, no song, no bell,
No furious tongue that dream to tell;
Only the dead, who rose and fell
Above the wounded men;
And whisperings and wails of pain
Blown slowly from the wounded grain,
Blown slowly from the smoking plain;
And silence fallen again.
Until at dusk, from God knows where,
Beneath dark birds that filled the air,
Like one who did not hear or care,
Under a blood-red cloud,
An aged ploughman came alone
And drove his share through flesh and bone,
And turned them under to mould and stone;
All night long he ploughed.
***
Шарль Бодлер
Le Vampire
Toi qui, comme un coup de couteau,
Dans mon coeur plaintif es entrée;
Toi qui, forte comme un troupeau
De démons, vins, folle et parée,
De mon esprit humilié
Faire ton lit et ton domaine;
— Infâme à qui je suis lié
Comme le forçat à la chaîne,
Comme au jeu le joueur têtu,
Comme à la bouteille l'ivrogne,
Comme aux vermines la charogne
— Maudite, maudite sois-tu!
J'ai prié le glaive rapide
De conquérir ma liberté,
Et j'ai dit au poison perfide
De secourir ma lâcheté.
Hélas! le poison et le glaive
M'ont pris en dédain et m'ont dit:
«Tu n'es pas digne qu'on t'enlève
À ton esclavage maudit,
Imbécile! — de son empire
Si nos efforts te délivraient,
Tes baisers ressusciteraient
Le cadavre de ton vampire!»
The Vampire
You, who like a dagger ploughed
Into my heart with deadly thrill:
You who, stronger than a crowd
Of demons, mad, and dressed to kill,
Of my dejected soul have made
Your bed, your lodging, and domain:
To whom I'm linked (Unseemly jade!)
As is a convict to his chain,
Or as the gamester to his dice,
Or as the drunkard to his dram,
Or as the carrion to its lice —
I curse you. Would my curse could damn!
I have besought the sudden blade
To win for me my freedom back.
Perfidious poison I have prayed
To help my cowardice. Alack!
Both poison and the sword disdained
My cowardice, and seemed to say
"You are not fit to be unchained
From your damned servitude. Away,
You imbecile! since if from her empire
We were to liberate the slave,
You'd raise the carrion of your vampire,
By your own kisses, from the grave."
Вампир
В мою больную грудь она
Вошла, как острый нож, блистая,
Пуста, прекрасна и сильна,
Как демонов безумных стая.
Она в альков послушный свой
Мой бедный разум превратила;
Меня, как цепью роковой,
Сковала с ней слепая сила.
И как к игре игрок упорный
Иль горький пьяница к вину,
Как черви к падали тлетворной,
Я к ней, навек проклятой, льну.
Я стал молить: "Лишь ты мне можешь
Вернуть свободу, острый меч;
Ты, вероломный яд, поможешь
Мое бессилие пресечь!"
Но оба дружно: "Будь покоен! -
С презреньем отвечали мне. -
Ты сам свободы недостоин,
Ты раб по собственной вине!
Когда от страшного кумира
Мы разум твой освободим,
Ты жизнь в холодный труп вампира
Вдохнешь лобзанием своим!"
***
Les Métamorphoses du vampire
La femme cependant, de sa bouche de fraise,
En se tordant ainsi qu'un serpent sur la braise,
Et pétrissant ses seins sur le fer de son busc,
Laissait couler ces mots tout imprégnés de musc:
— «Moi, j'ai la lèvre humide, et je sais la science
De perdre au fond d'un lit l'antique conscience.
Je sèche tous les pleurs sur mes seins triomphants,
Et fais rire les vieux du rire des enfants.
Je remplace, pour qui me voit nue et sans voiles,
La lune, le soleil, le ciel et les étoiles!
Je suis, mon cher savant, si docte aux voluptés,
Lorsque j'étouffe un homme en mes bras redoutés,
Ou lorsque j'abandonne aux morsures mon buste,
Timide et libertine, et fragile et robuste,
Que sur ces matelas qui se pâment d'émoi,
Les anges impuissants se damneraient pour moi!»
Quand elle eut de mes os sucé toute la moelle,
Et que languissamment je me tournai vers elle
Pour lui rendre un baiser d'amour, je ne vis plus
Qu'une outre aux flancs gluants, toute pleine de pus!
Je fermai les deux yeux, dans ma froide épouvante,
Et quand je les rouvris à la clarté vivante,
À mes côtés, au lieu du mannequin puissant
Qui semblait avoir fait provision de sang,
Tremblaient confusément des débris de squelette,
Qui d'eux-mêmes rendaient le cri d'une girouette
Ou d'une enseigne, au bout d'une tringle de fer,
Que balance le vent pendant les nuits d'hiver.
The Metamorphoses of the Vampire
The crimson-fruited mouth that I desired —
While, like a snake on coals, she twinged and twired,
Kneading her breasts against her creaking busk —
Let fall those words impregnated with musk,
— "My lips are humid: by my learned science,
All conscience, in my bed, becomes compliance.
My breasts, triumphant, staunch all tears; for me
Old men, like little children, laugh with glee.
For those who see me naked, I replace
Sun, moon, the sky, and all the stars in space.
I am so skilled, dear sage, in arts of pleasure,
That, when with man my deadly arms I measure,
Or to his teeth and kisses yield my bust,
Timid yet lustful, fragile, yet robust,
On sheets that swoon with passion — you might see
Impotent angels damn themselves for me."
When of my marrow she had sucked each bone
And, languishing, I turned with loving moan
To kiss her in return, with overplus,
She seemed a swollen wineskin, full of pus.
I shut my eyes with horror at the sight,
But when I opened them, in the clear light,
I saw, instead of the great swollen doll
That, bloated with my lifeblood, used to loll,
The debris of a skeleton, assembling
With shrill squawks of a weathercock, lie trembling,
Or sounds, with which the howling winds commingle,
Of an old Inn-sign on a rusty tringle.
— Roy Campbell
МЕТАМОРФОЗЫ ВАМПИРА
Красавица, чей рот подобен землянике,
Как на огне змея, виясь, являла в лике
Страсть, лившую слова, чей мускус чаровал
(А между тем корсет ей грудь формировал):
"Мой нежен поцелуй, отдай мне справедливость!
В постели потерять умею я стыдливость.
На торжествующей груди моей старик
Смеется, как дитя, омолодившись вмиг.
А тот, кому открыть я наготу готова,
Увидит и луну, и солнце без покрова.
Ученый милый мой, могу я страсть внушить,
Чтобы тебя в моих объятиях душить;
И ты благословишь свою земную долю,
Когда я грудь мою тебе кусать позволю;
За несколько таких неистовых минут
Блаженству ангелы погибель предпочтут".
Мозг из моих костей сосала чаровница,
Как будто бы постель - уютная гробница;
И потянулся я к любимой, но со мной
Лежал раздувшийся бурдюк, в котором гной;
Я в ужасе закрыл глаза и содрогнулся,
Когда же я потом в отчаянье очнулся,
Увидел я: исчез могучий манекен,
Который кровь мою тайком сосал из вен;
Полураспавшийся скелет со мною рядом,
Как флюгер, скрежетал, пренебрегая взглядом,
Как вывеска в ночи, которая скрипит
На ржавой жердочке, а мир во мраке спит.
***
Тематически не совсем вампирское стихотворение, но по настроению очень даже.
J'ai plus de souvenirs que si j'avais mille ans.
Un gros meuble à tiroirs encombré de bilans,
De vers, de billets doux, de procès, de romances,
Avec de lourds cheveux roulés dans des quittances,
Cache moins de secrets que mon triste cerveau.
C'est une pyramide, un immense caveau,
Qui contient plus de morts que la fosse commune.
— Je suis un cimetière abhorré de la lune,
Où comme des remords se traînent de longs vers
Qui s'acharnent toujours sur mes morts les plus chers.
Je suis un vieux boudoir plein de roses fanées,
Où gît tout un fouillis de modes surannées,
Où les pastels plaintifs et les pâles Boucher
Seuls, respirent l'odeur d'un flacon débouché.
Rien n'égale en longueur les boiteuses journées,
Quand sous les lourds flocons des neigeuses années
L'ennui, fruit de la morne incuriosité,
Prend les proportions de l'immortalité.
— Désormais tu n'es plus, ô matière vivante!
Qu'un granit entouré d'une vague épouvante,
Assoupi dans le fond d'un Sahara brumeux;
Un vieux sphinx ignoré du monde insoucieux,
Oublié sur la carte, et dont l'humeur farouche
Ne chante qu'aux rayons du soleil qui se couche.
I have more memories than had I seen
Ten centuries. A huge chest that has been
Stuffed full of writs, bills, verses, balance-sheets
With golden curls wrapt up in old receipts
And love-letters — hides less than my sad brain,
A pyramid, a vault that must contain
More corpses than the public charnel stores.
I am a cemetery the moon abhors,
Where, like remorses, the long worms that trail
Always the dearest of my dead assail.
I am a boudoir full of faded roses
Where many an old outmoded dress reposes
And faded pastels and pale Bouchers only
Breathe a scent-flask, long-opened and left lonely...
Nothing can match those limping days for length
Where under snows of years, grown vast in strength,
Boredom (of listlessness the pale abortion)
Of immortality takes the proportion!
— From henceforth, living matter, you are nought
But stone surrounded by a dreadful thought:
Lost in some dim Sahara, an old Sphinx,
Of whom the world we live in never thinks.
Lost on the map, it is its surly way
Only to sing in sunset's fading ray.
Огромный шкап, где спят забытые счета,
Где склад старинных дел, романсов позабытых,
Записок и кудрей, расписками обвитых,
Скрывает меньше тайн, чем дух печальный мой.
Он - пирамида, склеп бездонный, полный тьмой,
Он больше трупов скрыл, чем братская могила.
Я - кладбище, чей сон луна давно забыла,
Где черви длинные, как угрызений клуб,
Влачатся, чтоб точить любезный сердцу труп;
Я - старый будуар, весь полный роз поблеклых
И позабытых мод, где в запыленных стеклах
Пастели грустные и бледные Буше
Впивают аромат... И вот в моей душе
Бредут хромые дни неверными шагами,
И, вся оснежена погибших лет клоками,
Тоска, унынья плод, тираня скорбный дух,
Размеры страшные бессмертья примет вдруг.
Кусок материи живой, ты будешь вечно
Гранитом меж валов пучины бесконечной,
Вкушающий в песках Сахары мертвый сон!
Ты, как забытый сфинкс, на карты не внесен,-
Чья грудь свирепая, страшась тепла и света,
Лишь меркнущим лучам возносит гимн привета!
Jonathan Barry, Carmilla
dolorka , "Вампиры форева!"William Butler Yeats
Oil and Blood
In tombs of gold and lapis lazuli
Bodies of holy men and women exude
Miraculous oil, odour of violet.
But under heavy loads of trampled clay
Lie bodies of the vampires full of blood;
Their shrouds are bloody and their lips are wet.
***
Conrad Aiken
"The Vampire (1914)"
She rose among us where we lay.
She wept, we put our work away.
She chilled our laughter, stilled our play;
And spread a silence there.
And darkness shot across the sky,
And once, and twice, we heard her cry;
And saw her lift white hands on high
And toss her troubled hair.
What shape was this who came to us,
With basilisk eyes so ominous,
With mouth so sweet, so poisonous,
And tortured hands so pale?
We saw her wavering to and fro,
Through dark and wind we saw her go;
Yet what her name was did not know;
And felt our spirits fail.
We tried to turn away; but still
Above we heard her sorrow thrill;
And those that slept, they dreamed of ill
And dreadful things:
Of skies grown red with rending flames
And shuddering hills that cracked their frames;
Of twilights foul with wings;
And skeletons dancing to a tune;
And cries of children stifled soon;
And over all a blood-red moon
A dull and nightmare size.
They woke, and sought to go their ways,
Yet everywhere they met her gaze,
Her fixed and burning eyes.
Who are you now, --we cried to her--
Spirit so strange, so sinister?
We felt dead winds above us stir;
And in the darkness heard
A voice fall, singing, cloying sweet,
Heavily dropping, though that heat,
Heavy as honeyed pulses beat,
Slow word by anguished word.
And through the night strange music went
With voice and cry so darkly blent
We could not fathom what they meant;
Save only that they seemed
To thin the blood along our veins,
Foretelling vile, delirious pains,
And clouds divulging blood-red rains
Upon a hill undreamed.
And this we heard: "Who dies for me,
He shall possess me secretly,
My terrible beauty he shall see,
And slake my body's flame.
But who denies me cursed shall be,
And slain, and buried loathsomely,
And slimed upon with shame."
And darkness fell. And like a sea
Of stumbling deaths we followed, we
Who dared not stay behind.
There all night long beneath a cloud
We rose and fell, we struck and bowed,
We were the ploughman and the ploughed,
Our eyes were red and blind.
And some, they said, had touched her side,
Before she fled us there;
And some had taken her to bride;
And some lain down for her and died;
Who had not touched her hair,
Ran to and fro and cursed and cried
And sought her everywhere.
"Her eyes have feasted on the dead,
And small and shapely is her head,
And dark and small her mouth," they said,
"And beautiful to kiss;
Her mouth is sinister and red
As blood in moonlight is."
Then poets forgot their jeweled words
And cut the sky with glittering swords;
And innocent souls turned carrion birds
To perch upon the dead.
Sweet daisy fields were drenched with death,
The air became a charnel breath,
Pale stones were splashed with red.
Green leaves were dappled bright with blood
And fruit trees murdered in the bud;
And when at length the dawn
Came green as twilight from the east,
And all that heaving horror ceased,
Silent was every bird and beast,
And that dark voice was gone.
No word was there, no song, no bell,
No furious tongue that dream to tell;
Only the dead, who rose and fell
Above the wounded men;
And whisperings and wails of pain
Blown slowly from the wounded grain,
Blown slowly from the smoking plain;
And silence fallen again.
Until at dusk, from God knows where,
Beneath dark birds that filled the air,
Like one who did not hear or care,
Under a blood-red cloud,
An aged ploughman came alone
And drove his share through flesh and bone,
And turned them under to mould and stone;
All night long he ploughed.
***
Шарль Бодлер
Le Vampire
Toi qui, comme un coup de couteau,
Dans mon coeur plaintif es entrée;
Toi qui, forte comme un troupeau
De démons, vins, folle et parée,
De mon esprit humilié
Faire ton lit et ton domaine;
— Infâme à qui je suis lié
Comme le forçat à la chaîne,
Comme au jeu le joueur têtu,
Comme à la bouteille l'ivrogne,
Comme aux vermines la charogne
— Maudite, maudite sois-tu!
J'ai prié le glaive rapide
De conquérir ma liberté,
Et j'ai dit au poison perfide
De secourir ma lâcheté.
Hélas! le poison et le glaive
M'ont pris en dédain et m'ont dit:
«Tu n'es pas digne qu'on t'enlève
À ton esclavage maudit,
Imbécile! — de son empire
Si nos efforts te délivraient,
Tes baisers ressusciteraient
Le cadavre de ton vampire!»
The Vampire
You, who like a dagger ploughed
Into my heart with deadly thrill:
You who, stronger than a crowd
Of demons, mad, and dressed to kill,
Of my dejected soul have made
Your bed, your lodging, and domain:
To whom I'm linked (Unseemly jade!)
As is a convict to his chain,
Or as the gamester to his dice,
Or as the drunkard to his dram,
Or as the carrion to its lice —
I curse you. Would my curse could damn!
I have besought the sudden blade
To win for me my freedom back.
Perfidious poison I have prayed
To help my cowardice. Alack!
Both poison and the sword disdained
My cowardice, and seemed to say
"You are not fit to be unchained
From your damned servitude. Away,
You imbecile! since if from her empire
We were to liberate the slave,
You'd raise the carrion of your vampire,
By your own kisses, from the grave."
Вампир
В мою больную грудь она
Вошла, как острый нож, блистая,
Пуста, прекрасна и сильна,
Как демонов безумных стая.
Она в альков послушный свой
Мой бедный разум превратила;
Меня, как цепью роковой,
Сковала с ней слепая сила.
И как к игре игрок упорный
Иль горький пьяница к вину,
Как черви к падали тлетворной,
Я к ней, навек проклятой, льну.
Я стал молить: "Лишь ты мне можешь
Вернуть свободу, острый меч;
Ты, вероломный яд, поможешь
Мое бессилие пресечь!"
Но оба дружно: "Будь покоен! -
С презреньем отвечали мне. -
Ты сам свободы недостоин,
Ты раб по собственной вине!
Когда от страшного кумира
Мы разум твой освободим,
Ты жизнь в холодный труп вампира
Вдохнешь лобзанием своим!"
***
Les Métamorphoses du vampire
La femme cependant, de sa bouche de fraise,
En se tordant ainsi qu'un serpent sur la braise,
Et pétrissant ses seins sur le fer de son busc,
Laissait couler ces mots tout imprégnés de musc:
— «Moi, j'ai la lèvre humide, et je sais la science
De perdre au fond d'un lit l'antique conscience.
Je sèche tous les pleurs sur mes seins triomphants,
Et fais rire les vieux du rire des enfants.
Je remplace, pour qui me voit nue et sans voiles,
La lune, le soleil, le ciel et les étoiles!
Je suis, mon cher savant, si docte aux voluptés,
Lorsque j'étouffe un homme en mes bras redoutés,
Ou lorsque j'abandonne aux morsures mon buste,
Timide et libertine, et fragile et robuste,
Que sur ces matelas qui se pâment d'émoi,
Les anges impuissants se damneraient pour moi!»
Quand elle eut de mes os sucé toute la moelle,
Et que languissamment je me tournai vers elle
Pour lui rendre un baiser d'amour, je ne vis plus
Qu'une outre aux flancs gluants, toute pleine de pus!
Je fermai les deux yeux, dans ma froide épouvante,
Et quand je les rouvris à la clarté vivante,
À mes côtés, au lieu du mannequin puissant
Qui semblait avoir fait provision de sang,
Tremblaient confusément des débris de squelette,
Qui d'eux-mêmes rendaient le cri d'une girouette
Ou d'une enseigne, au bout d'une tringle de fer,
Que balance le vent pendant les nuits d'hiver.
The Metamorphoses of the Vampire
The crimson-fruited mouth that I desired —
While, like a snake on coals, she twinged and twired,
Kneading her breasts against her creaking busk —
Let fall those words impregnated with musk,
— "My lips are humid: by my learned science,
All conscience, in my bed, becomes compliance.
My breasts, triumphant, staunch all tears; for me
Old men, like little children, laugh with glee.
For those who see me naked, I replace
Sun, moon, the sky, and all the stars in space.
I am so skilled, dear sage, in arts of pleasure,
That, when with man my deadly arms I measure,
Or to his teeth and kisses yield my bust,
Timid yet lustful, fragile, yet robust,
On sheets that swoon with passion — you might see
Impotent angels damn themselves for me."
When of my marrow she had sucked each bone
And, languishing, I turned with loving moan
To kiss her in return, with overplus,
She seemed a swollen wineskin, full of pus.
I shut my eyes with horror at the sight,
But when I opened them, in the clear light,
I saw, instead of the great swollen doll
That, bloated with my lifeblood, used to loll,
The debris of a skeleton, assembling
With shrill squawks of a weathercock, lie trembling,
Or sounds, with which the howling winds commingle,
Of an old Inn-sign on a rusty tringle.
— Roy Campbell
МЕТАМОРФОЗЫ ВАМПИРА
Красавица, чей рот подобен землянике,
Как на огне змея, виясь, являла в лике
Страсть, лившую слова, чей мускус чаровал
(А между тем корсет ей грудь формировал):
"Мой нежен поцелуй, отдай мне справедливость!
В постели потерять умею я стыдливость.
На торжествующей груди моей старик
Смеется, как дитя, омолодившись вмиг.
А тот, кому открыть я наготу готова,
Увидит и луну, и солнце без покрова.
Ученый милый мой, могу я страсть внушить,
Чтобы тебя в моих объятиях душить;
И ты благословишь свою земную долю,
Когда я грудь мою тебе кусать позволю;
За несколько таких неистовых минут
Блаженству ангелы погибель предпочтут".
Мозг из моих костей сосала чаровница,
Как будто бы постель - уютная гробница;
И потянулся я к любимой, но со мной
Лежал раздувшийся бурдюк, в котором гной;
Я в ужасе закрыл глаза и содрогнулся,
Когда же я потом в отчаянье очнулся,
Увидел я: исчез могучий манекен,
Который кровь мою тайком сосал из вен;
Полураспавшийся скелет со мною рядом,
Как флюгер, скрежетал, пренебрегая взглядом,
Как вывеска в ночи, которая скрипит
На ржавой жердочке, а мир во мраке спит.
***
Тематически не совсем вампирское стихотворение, но по настроению очень даже.
J'ai plus de souvenirs que si j'avais mille ans.
Un gros meuble à tiroirs encombré de bilans,
De vers, de billets doux, de procès, de romances,
Avec de lourds cheveux roulés dans des quittances,
Cache moins de secrets que mon triste cerveau.
C'est une pyramide, un immense caveau,
Qui contient plus de morts que la fosse commune.
— Je suis un cimetière abhorré de la lune,
Où comme des remords se traînent de longs vers
Qui s'acharnent toujours sur mes morts les plus chers.
Je suis un vieux boudoir plein de roses fanées,
Où gît tout un fouillis de modes surannées,
Où les pastels plaintifs et les pâles Boucher
Seuls, respirent l'odeur d'un flacon débouché.
Rien n'égale en longueur les boiteuses journées,
Quand sous les lourds flocons des neigeuses années
L'ennui, fruit de la morne incuriosité,
Prend les proportions de l'immortalité.
— Désormais tu n'es plus, ô matière vivante!
Qu'un granit entouré d'une vague épouvante,
Assoupi dans le fond d'un Sahara brumeux;
Un vieux sphinx ignoré du monde insoucieux,
Oublié sur la carte, et dont l'humeur farouche
Ne chante qu'aux rayons du soleil qui se couche.
I have more memories than had I seen
Ten centuries. A huge chest that has been
Stuffed full of writs, bills, verses, balance-sheets
With golden curls wrapt up in old receipts
And love-letters — hides less than my sad brain,
A pyramid, a vault that must contain
More corpses than the public charnel stores.
I am a cemetery the moon abhors,
Where, like remorses, the long worms that trail
Always the dearest of my dead assail.
I am a boudoir full of faded roses
Where many an old outmoded dress reposes
And faded pastels and pale Bouchers only
Breathe a scent-flask, long-opened and left lonely...
Nothing can match those limping days for length
Where under snows of years, grown vast in strength,
Boredom (of listlessness the pale abortion)
Of immortality takes the proportion!
— From henceforth, living matter, you are nought
But stone surrounded by a dreadful thought:
Lost in some dim Sahara, an old Sphinx,
Of whom the world we live in never thinks.
Lost on the map, it is its surly way
Only to sing in sunset's fading ray.
Огромный шкап, где спят забытые счета,
Где склад старинных дел, романсов позабытых,
Записок и кудрей, расписками обвитых,
Скрывает меньше тайн, чем дух печальный мой.
Он - пирамида, склеп бездонный, полный тьмой,
Он больше трупов скрыл, чем братская могила.
Я - кладбище, чей сон луна давно забыла,
Где черви длинные, как угрызений клуб,
Влачатся, чтоб точить любезный сердцу труп;
Я - старый будуар, весь полный роз поблеклых
И позабытых мод, где в запыленных стеклах
Пастели грустные и бледные Буше
Впивают аромат... И вот в моей душе
Бредут хромые дни неверными шагами,
И, вся оснежена погибших лет клоками,
Тоска, унынья плод, тираня скорбный дух,
Размеры страшные бессмертья примет вдруг.
Кусок материи живой, ты будешь вечно
Гранитом меж валов пучины бесконечной,
Вкушающий в песках Сахары мертвый сон!
Ты, как забытый сфинкс, на карты не внесен,-
Чья грудь свирепая, страшась тепла и света,
Лишь меркнущим лучам возносит гимн привета!
Jonathan Barry, Carmilla
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2008-03-16 07:45 pm (UTC)Где, где ты нашла иллюстрацию к Кармилле?? Я весь гугл облазила в свое время...
Такое кладбище и склепик уютные, прелесть :)
no subject
Date: 2008-03-16 09:44 pm (UTC)Не помню уже где, случайно наткнулась. Художник современный.
no subject
Date: 2008-03-16 07:58 pm (UTC)no subject
Date: 2008-03-16 09:45 pm (UTC)no subject
Date: 2008-03-16 08:24 pm (UTC)no subject
Date: 2008-03-16 09:45 pm (UTC)